Виктор Суворов - Контроль [Новое издание, дополненное и переработанное]

— Липач?

— Липач. Это тот, кто липовые ксивы и липовые денежки рисует.

— А я думала, что советская власть всех, кто липовые денежки рисует, сразу к стенке.

— Это правильно. Власть рабоче-крестьянская липачей любит не больше троцкистов. В принципе, троцкист — тот же липач, только на политическом фронте. Советская власть липачей давит безжалостно. Кроме самых лучших. Самые лучшие еще послужат делу контроля и мировой революции. Без липачей и медвежатников мировая революция не победит.

— А медвежатники кто такие?

— Это те, которые с медведями работают.

— Дрессировщики?

— Нет. Они с другими медведями работают. Медведь — это сейф. Глянь вон на того, расписного. Это Севастьян Иваныч. Медвежатник.

Заглянула Настя в дырочку: сидят на полу четверо, ноги по-турецки крестиком, в карты режутся. Урки нутром чувствуют, что кто-то сейчас на них в дырочку смотрит, дружелюбно и нагло улыбаются. Один рукой приглашает: эй, кто там, заходи, в картишки перебросимся.

— Это что же, разрешается им в тюрьме в карты играть?

— Понимаешь, Жар-птица, тюрьма у нас особая. С поблажками. Они — наши учителя. Они и тебя учить будут — и карманному делу, и квартирному. Для контроля это нужные ремесла. А насчет карт… Их отнять невозможно. Пробовал.

Все может Холованов. На любом самолете летать может. С любым парашютом прыгать. Из любого оружия стрелять. А тут вдруг…

— Зайти в камеру и отнять.

— Заходим, а карт нет. Обыскиваем камеру. Обыскиваем их. Раздеваем догола, все перетряхиваем. Карт нет. Камера пустая, спрятать некуда. Но нет карт. Выходим. Как только засов в двери лязгнет, еще замок не замкнули, а они снова сидят и играют.

Оглядела Настя камеру еще раз. Пустая монастырская келья. Пол каменный. Стены несокрушимые. На окне решетка — прутья толще, чем руки у Холованова. И все. И четверо на полу. Морды свои масленые на дверь развернули. Милые такие хари. Хитрющие.

— Дракон, я придумала, как контроль улучшить.

— Докладывай.

— Девочек у нас целый монастырь. И мордочки у всех — загляденье. А что если после прохождения курса у нас в монастыре, после трех-четырех лет работы отправлять их в провинции и проталкивать на работу к ответственным товарищам: секретаршами, телефонистками, машинистками, библиотекаршами, медсестрами в самые важные правительственные санатории и лечебницы, проводницами в правительственные поезда и вагоны. Тайн наших девочки не выдадут: они законы монастырские усвоили. Зато возле каждого большого начальника будет по несколько наших девочек. Да так посылать, чтобы они из разных выпусков были, чтоб друг друга не знали и поставляли бы информацию о больших начальниках независимо друг от друга, да еще и друг о друге. Каково?

— Умница ты. Жар-птица, только неужто ты думаешь, что товарищ Сталин без тебя до этого не додумался и не внедрил такую систему? Внедрил, еще в 1919 году.

Севастьян-медвежатник синими картинками расписан. И на щеках, и на шее, и на ушах картинки завлекательные и надписи романтические. И за ушами. И на ладонях. И на кончиках пальцев. И под ногтями.

— Здравствуйте, Севастьян Иваныч.

— Здравствуй, коль не шутишь.

— Холованов сказал, что вы меня ремеслу учить будете.

— А чего тут учить? Берешь медведя…

Огромен подвал. Со всей России сюда когда-то большевики сейфов навезли. Всяких типов. Ключи у Холованова. Холованов сейфы запер. А у Севастьяна-медвежатника только проволочки в руках. Севастьяну — отпирать.

— Берешь медведя, к примеру, этого. Фирма «A. Webble & Co, West Bromwich». Британский. Что дальше делаем? Достаем проволочки.

Прищурился Севастьян на свет, изогнул проволочку, и в дырочку ее. И еще одну. И еще. Покрутил проволочками. Сейф — щелк. Повернул Севастьян ручку, сейф и открылся.

— А это германский, крупповский. Что с ним делаем? Открываем его. Зачем ему закрытому стоять? А это наш родной, путиловский. Здоров. Ой, здоров. А мы его — трык, и готово.

На одни сейфы Севастьян по пять минут тратит, на другие — десять. Маленький зелененький крутил двадцать минут. А потом снова легко у него пошло. Некоторые и за минуту открывает. Идет Севастьян подвалом, только замочки щелкают. Он их все давно знает. И каждый уже по сто раз открывал. Они ему уже, может, и надоели, как старому школьному учителю, который на все задачи давно-давно ответы знает.

— А теперь сама попробуй.

Остаток ночи Настя сейф вскрывала. Пальцы исцарапала, все проволочки гнула так и эдак. А Севастьян рядом сидит, посмеивается.

С восьми утра у Насти сон. Но как уснешь? Издевается Севастьян. Не хочет учить. Не хочет и все тут: вот надо так и так. А как? И Холованову: кого, мол, учиться ко мне шлете? Бездарность. Ей показываешь, а она ничего не понимает. А ведь знает каждый — нет плохих учеников и быть не может. Есть только плохие учителя. И если ученик не понимает учителя, значит, не развил учитель свои способности так, чтоб всякий его понимал.

И нет ничего более обидного и унизительного, чем восемь часов у путиловского сейфа простоять, тыча проволоками и гвоздиками в замочную скважину. До слез Насте обидно. Это выражение такое: «до слез». Обидно Насте, но слез она ему не покажет. До слез он ее не доведет. Настю и в подушку плакать не заставишь. Она только зубами скрипит. Бежать восемь часов легко, а стоять восемь часов у сейфа, в бессильной ярости царапая его, — пытка.

Холованов посмеивается. Однажды показал Холованов Насте свою слабость: не знает, как найти у Севастьяна карты, теперь Холованову хочется, чтобы и Настя свою слабость почувствовала.

— Садитесь, товарищ Холованов. Докладывайте.

— Новая идея, товарищ Сталин.

— Новая идея?

— Именно так, товарищ Сталин. Новая идея.

— Что же это за новая идея?

— Одну из крупных гостиниц в центре Москвы, лучше недалеко от Кремля, надо отдать полностью для обслуживания высшего руководящего состава Советского Союза. Иностранцев в нее не пускать.

— Это уже осуществлено, товарищ Холованов. Гостиница «Москва» служит только для обслуживания высшего руководящего состава Советского Союза, и иностранцев в нее не пускают.

— Запретить чекистам подслушивание телефонных разговоров в этой гостинице.

— Запрещено.

— Гостиницу подчинить комендатуре Кремля. И чтоб ни один чекист не смел…

— Гостиница подчинена комендатуре Кремля, и ни один чекист не смеет.

— Все номера оборудовать подслушивающими устройствами, все услышанное докладывать не в НКВД, а лично вам.

— Лично мне докладывают.

— Усилить освещение гостиницы в ночное время, чтобы москвичи и гости столицы могли гостиницей любоваться и днем, и ночью.

— Она и так хорошо освещена. Люди ночью едут, любуются.

— Еще сильнее осветить. Кроме того, провести модернизацию гостиницы. Поставить новую вентиляционную систему. Плотные тяжелые шторы во всех номерах заменить на легкие, и чтоб не все окно занавешивалось, а только нижняя часть.

— Вот это идея, товарищ Холованов. В вашу голову иногда приходят гениальные идеи.

Опустил Холованов глаза. Любил он, когда Сталин хвалит, но постановил раз и навсегда сам для себя: Сталина не обманывать. Просто потому, что обмануть его нельзя. Потому, что неправда все равно выплывет. Поэтому говорил Холованов Сталину правду. Похвалы получал редко. Но голову ему пока сохранить удалось.

Каждый, кто врал Сталину, даже в мелочах, долго не жил. Потому Холованов, в ноги себе глядя, признался:

— Это не моя идея, товарищ Сталин.

— Чья же?

— У нас в контроле работает одна девушка. Вы ее знаете. Парашютистка.

— Стрелецкая?

— Она.

— Где она?

— Сейчас она в вашей приемной. Я ее на всякий случай захватил.

— Зовите.

Сидит Настя в приемной. Личный секретарь Сталина товарищ. Поскребышев бумаги в аккуратные стопочки складывает. Скользнула одна бумажка — прямо Насте под ноги.

Закрыла Настя глаза рукой: я вашими секретами не интересуюсь.

— Это не секреты, — Поскребышев смеется. — Это товарищ Сталин иногда на совещаниях сидит и на бумаге чертиков рисует, а мне эти бумаги собирать и сжигать.

— Как сжигать? — похолодела Настя. — В музей!

— Это же не картины. Просто сидит человек, задумавшись, и машинально на листочке чертит.

— Все равно в музей! — Посмотрела Настя на листочек, Поскребышеву отдавая, и волна разочарования хлестнула ее: это для музея явно не годится. Весь листочек изрисован волками и чертиками. Но рисунки отнюдь не божественные, не сравнить ни с Рафаэлем, ни с Рембрандтом. И тайно призналась Настя сама себе: Сталин рисует плохо. Даже хуже, чем Пабло Пикассо.

Растворилась тут дверь в сталинский кабинет: